Эта статья случилась как-то стихийно. Мы сидели редакцией и обсуждали некоторые… вещи, а потом Ярослава – один из новых админов нашего телеграм-канала – сбросила нам в чат своё довольно известное «Письмо украинскому другу».
Как оказалось, пробрало практически всех. Сначала Васия отозвалась на это письмо, потом я, потом Владимир. В общем-то, письмо было не совсем о том, но всех нас стихийно накрыло воспоминаниями из девяностых – это то время, память о котором вливается у русских в генетический код, как война, как каждая новая война.
Девяностые тоже своего рода война. И, честно говоря, мы до конца не понимаем, зачем это написали. Память – странная штука. Но это то общее, что объединяет всех на просторах СНГ. У каждого девяностые – свои. Как у каждого была своя война.
Ярослава Пальчикова. «Письмо украинскому другу».
Здравствуй дорогой, украинский друг! Вот ты мне пишешь, в который раз, что Россия далеко не мирная страна. Что Россия вечно лезет повсюду, развязывает войны, оккупирует целые страны, навязывает свой русский мир и свою ментальность. Ты льёшь гадости в адрес России, СССР, Российской Федерации, искажая и коверкая историю, пытаешься меня в чём-то убедить, что-то мне доказать… Обвиняешь меня в том, что я беспочвенно ненавижу Америку… Что из-за своей «совковости» не могу по достоинству оценить европейские ценности…
Но мне так смешно тебя читать. А знаешь, почему? Потому что тебя можно было бы ещё понять в том случае, если бы ты, рождённый на Украине и воспринимающий себя сознательным украинцем, писал бы всё это коренному, русскому россиянину, с которыми вы, Украина, якобы воюете на Донбассе семь лет! А ты всё это пишешь мне, а я изначально не россиянка. И насчёт именно русской крови, в вашем, украинском понимании, я вот тоже, русская с большой натяжкой… Русскоговорящая? Да! Русская по духу? — сейчас тоже уверенно — Да! Но во мне столько кровей намешано, что самый профессиональный генетик, производя анализ ДНК моей крови на национальную принадлежность, сойдёт с ума от переизбытка примесей, присущих разным национальностям и этносам.
По папиной линии польский еврей приехал в Российскую империю, туда, где позже образовалось государство Украина, там влюбился в казачку. Так и начался папин род. Все казаки по папиной линии верой и правдой служили в разное время разным русским царям, за что имели привилегии и награды. А потом пришли большевики, раскулачили моих предков, кого расстреляли, кто попал в лагеря за «антисоветскость», кого сослали в Таджикистан строить коммунизм.
По маминой линии — белорусы, немцы, польские шляхтичи. Очень работящие, трудолюбивые люди, которые тоже имели всё в своё время и пострадали от «советов» и так же были сосланы в Таджикистан строить коммунизм.
Сам видишь, мне как потомку достойных кровей и безвинно пострадавших от «красных» предков, не за что любить советскую власть. Поэтому у меня всегда было огромное желание разобраться в сути. Отсюда и то, что я, в отличие от тебя, знаю историю. И ко всем событиям отношусь совершенно спокойно и объективно. У меня нет причин ненавидеть Америку и любить СССР. У меня нет причин обвинять кого-то без веских на то оснований. А ты с Украины — и у тебя есть сейчас причины принимать ложь за правду, коверкать историю, поклоняться Западу и гнобить всё, что связано с СССР, Россией и общей историей… Потому что вас так учат, вам всё подобное пока выгодно. Хоть это и глупо. Но истину ты потом поймёшь, а пока, как кремень, будешь стоять на своём. Если тоже, как и я в своё время, не начнёшь с пониманием изучать историю…
А если начнёшь изучать углублённо историю, то сам, как и я, осознаешь, что за всё время своего существования Россия, а потом и СССР, и Российская Федерация, никогда не стремились к мировому господству, как это делали США. Наоборот! Всегда стремились к многополярному миру, чтоб все страны и народы жили в дружбе. Всегда помогали бедным и обделённым государствам. А Америка всю свою историю всегда стремилась на чужих костях уехать в рай…
А ещё ты забыл, что я родом из Таджикистана… Меня, как и тебя, в советской школе учили, что США — это мировое зло. Я в это искренне не верила, гналась за американскими ништяками и проклинала опостылевший «совок». Пока на личном опыте не убедилась, что в школе нам говорили правду.
Ведь у нас в Таджикистане всё было точно так, как сейчас у вас на Украине… С начала 80-х, к нам с Запада, с Америки, поехали «туристы», которые щедро оплачивали русофобские настроения, и всевозможные соровские фонды тоннами привозили к нам в республику литературу о «плохих русских», о «плохом СССР»… Вдалбливалось в головы местного населения, что СССР оккупировал свободную Таджикскую республику, и если сбросить с себя всё советское дерьмо, то таджики заживут богато и счастливо! И что ты думаешь? Таджики тогда, как и вы, украинцы, в 2014 году, поверили в эти сказки. Устроили в 1990 году Майдан. Да-да, именно Майдан! Потому что слово «майдан» тоже переводится с таджикского языка, как площадь. Стали выгонять, убивать русских, исключили из государственного русский язык, устроили полную декоммунизацию.
И что в итоге? Из республики уехали все русскоговорящие специалисты! Похерилось всё производство и сельское хозяйство! Таджикистан избавился от науки, культуры! Из квартир таджикистанцев «ушёл» газ и цивилизация. На смену всему советскому пришла хвалённая демократия. Появились американские базы, и наркота с Афгана потекла рекой… Столица Таджикистана — Душанбе, некогда красивейший город-сад превратился в убогое зрелище. Чтоб готовить еду и хоть как-то греться в холода, во всех дворах порубили все деревья и кустарники… Страна погрузилась в хаос! Никто не стал там счастливым и богатым. А потом началась кровопролитная гражданская война, где таджики убивали таджиков. То же самое, как и у вас сейчас на Донбассе.
Но если США в Таджикистане преследовали лишь собственные, корыстные интересы, и гражданскую войну там использовали лишь для личного обогащения Америки, то Россия Таджикистану в очередной раз протянула руку помощи и пригласила к себе лидеров всех враждующих сторон Таджикистана и посадила их всех за стол переговоров. Так же, как и сейчас Россия участвует в урегулировании вашего внутреннего конфликта. Несколько лет длился переговорный процесс, касающийся Таджикистана. А там в это время продолжалась гражданская война, гибли люди… Но в итоге Россия принудила Таджикистан к миру. И в Москве, в 1997 году, был подписан мирный договор между враждующими сторонами.
Дорогой, украинский друг, ответь, это ли не показатель того, кто несёт в мир добро, а кто войны и смерть? Сейчас Таджикистан свободная, суверенная страна, которая в дружбе с Россией активно развивается и поднимает свою экономику. Там поняли, что без русских специалистов не обойтись, поэтому снова строят русские школы и приглашают к себе на высокие зарплаты русскоговорящих профессионалов. Там больше нет американских баз. А главное — там мир.
И объясни мне, пожалуйста, если Америка не мировое зло, если американцы несут всем только счастье и демократию, то почему везде, где они появляются, там везде начинаются войны? А там, где восстанавливается диалог с Россией, там мир, дружба и развитие?
Ответ прост. Потому что Америка стремится к мировому господству. А Россия стремится сделать так, чтоб везде был мир и взаимовыгодное сотрудничество.
А для чего Америка старается развязать по всему миру войны? Потому что у них сумасшедший внутренний долг. И им надо его гасить, чтоб жить, чтоб не рухнуть в бездну. А на войнах они хорошо зарабатывают, продавая оружие враждующим сторонам и на халяву пользуются природными ресурсами стран, где и проходят войны.
И не Россия кричит постоянно о своей исключительности, а Америка! Так что, ещё раз советую, начни изучать историю и тогда сам всё поймёшь и прозреешь.
А я объективна. И я всё уже пережила на собственной шкуре. А тебе просто ещё предстоит всё пережить и понять. Главное, чтоб не было поздно. Поэтому мне так смешно читать твои рассуждения о «плохой России», которая по всему миру развязывает войны, беспощадно навязывает свой «Русский мир»…
Кстати — когда нас, русскоговорящих, радикальные националисты выгоняли из Таджикистана, то США, Германия, Австралия, Канада, Израиль предоставляли таким, как мы, вид на жительство… Можно было при желании уехать в любую из этих стран, что и делали мои многочисленные друзья, соседи. Единственное, куда не приглашали, не звали — это в Россию. И тогда мой папа поехал искать место для нашего переезда… Поездил, посмотрел, пообщался с людьми, приехал и сказал, что рая на земле нет нигде. Что в каждой стране свои проблемы и трудности. И ВЕЗДЕ, чтоб хорошо жить и что-то иметь надо просто очень много работать, не жалея сил.
Мы, дети, мечтавшие о красивой жизни, которую видели с глянца, очень хотели уехать на ПМЖ в США, нас тогда манили к себе джинсы и жвачки. Но папа сказал, что никогда не поедет жить в страну, которая пусть и косвенно, но развязала войну на земле, где он родился… И что мы, в любой стране мира, кроме России, снова будем, как и в Таджикистане, чужими. Я тогда не понимала своих родителей… Отказываться ехать туда, где обещали золотые горы, в благополучные европейские страны, в США, чтоб уехать жить в нищую Россию… Но папа был непреклонен. Вот так мы оказались, как мне в те годы виделось всё, в «жопе мира», в российской глубинке… Без родни, друзей, без помощи и покровителей… Одни! Сняли там часть дома и начали жизнь с нуля, с чистого листа. Приехали из столицы с чемоданами в село. После пятикомнатной квартиры — в избушку с печным отоплением и туалетом на улице… Сколько мы там всего пережили, словами не описать… Но не сломались. Не потеряли себя. Не отреклись от памяти и предков! И только несколько лет назад я поняла, почему папа поступил так, а не иначе. И я очень рада, что сейчас живу в России. Я люблю Россию! Горжусь Россией! И буду за Россию стоять горой! Потому что сейчас я может быть даже больше русская, чем кто-то русский по крови, рождённый здесь!
И знаешь, мой дорогой, украинский друг… У меня нет ненависти к США, к Украине. Я никому не желаю зла. Я тоже мечтаю о всеобщем мире, добре и дружбе. Но я знаю цену американской исключительности, и меня и вправду тошнит от европейских ценностей. И мне так смешно читать твои рассуждения, твои гадости про «плохую Россию», которые ты пишешь человеку, который знает историю и который изначально был может быть менее русский, нежели ты от рождения…
Васия: наша жизнь – калейдоскоп. Беженцы и девяностые.
Когда я писала про голод в России 1921-1922 годов, то в какой-то мере слукавила — в том, что говорила о причинах того, почему тема голода – а это очень страшное переживание – так скупо освещается. Чисто эмоционально писать было тяжко, несколько дней «отходила», что называется. И как-то надеялась, что больше к «тяжелым» темам не прикоснусь, ну хотя бы с полгодика. А вчера коллега выложила «Письмо украинскому другу», в котором пишет о том, что происходило в Таджикистане как раз в 1990-1991 гг. О том, как люди становились беженцами.
Понимаете, я – россиянка, надеюсь, этнически русская, хотя кто знает, чего во мне понамешано. Прикамье – здесь моя малая родина, здесь мои корни, сюда я всегда возвращаюсь: к этим седым горкам-пригоркам, оврагам, урманам, ручьям и речкам, к Каме и Чусовой.
В общем, понятно, что немного забалтываю тему, занимаясь предисловиями и описаниями…
Знаете, когда я поняла, что моя страна, страна в которой я родилась и выросла, умерла?
Где-то примерно году в 86-88 в наш город стали приезжать «челноки» из Таджикистана, привозили на продажу вещи. В то время действительно дефицит был серьезный, и если с продуктами тогда было относительно нормально, то обувь и всякие платья-рубашки-носки-ремни-пояса и прочее подобное найти в продаже было мудрено. Разве только на базаре у спекулянта-фарцовщика. Вот такие фарцовщики-таджики и ездили в наш город.
Два брата примерно моего возраста, но от наших местных мужчин отличались разительно. Выглядели ребята как раз по европейским стандартам: стрижки, какие-то обманчиво простые, но предельно элегантные костюмы и сорочки, жилеты и джемпера, брюки… Мне как-то в голову не приходило, что брюки могут так хорошо сидеть на фигуре. Хотя я тогда работала в НИИ и наши инженеры шикануть любили. Но то ли попы у электронщиков и программистов были не той конфигурации, то ли у портных с кроем не сложилось. В общем, чисто внешне, таджикские «ребятишки» производили этакое заграничное впечатление. А вот в общении они были очень даже свойскими, даже в чем-то родными. Сами так же работали в НИИ, а с котомками кататься на Урал стали после того, как их командировали в наш город на пару месяцев. В общем, как-то так у них сложилось.
Не скажу, что подружились, но приятельствовали довольно тесно, так что они и в гости к себе пригласили. И я поехала. Правда, выдалось всего четыре дня, зато впечатлений получила на годы. Насколько прекрасным мне тогда показался этот край. И гостила я не в столице, а в довольно небольшом городке Турсунзаде. Там, мне кажется, и высотных зданий-то не было, что-то вроде большой деревни. Мне так запомнилось. Но насколько там красиво… Хотя, может, это от необычности. В общем, у нас на Урале нет такой яркой природы, даже в пору цветения. А я туда как раз в разгар весны приехала: у нас снег, а там все в цвету.
И людей я запомнила приветливыми и хлебосольными и каким-то неспешными. Сейчас мне сложно сформулировать то, что еще помнится, но и окунуться в те впечатления не очень получается. Потому что вся та прежняя жизнь стерта другим воспоминанием.
Было голодное лето 1992 года. Нам уже с полгода не платили зарплату, да и покупать тогда особо и не на что и нечего. Народ жил кто как: кто-то впахивал на трех работах, кто-то умудрился пристроиться в какие-то мутные конторы, кто-то жил за счет дач и даров леса, кто-то гонял «за шмотками». В общем, все как везде: безденежье, бандиты расстреливают ломбарды и жгут киоски, из каждого утюга рассказывают про ваучеры и приватизацию, хотя сей бумаги еще никто в глаза не видел, те, кто пооборотистей, что-то где-то добывают и как-то кому-то сбывают.
И все мы не особенно задумываемся над происходящим. Мы просто злимся на всё и на всех. Этакое всеобщее раздражение и понимание того, как хренова жизнь и при этом так до конца и верим в то, что правительство «людей не бросит»: а уже ни пенсий, ни пособий, ни медикаментов, ни зарплат, ни продуктов. Закрываются детские сады и в них открываются какие-то конторы. Ликвидируются «Бакалеи» и «Колбасы», «Молочные» и «Булочные». На строительных площадках ветшают заборы, котлованы с незаконченными свайными полями зарастают бурьянами. В больницах нет перевязочных материалов, больных и кормить-то нечем, что уж про лечение говорить.
А по улицам нашего города, пыльным и серым, идут смуглые люди, одетые в драные и грязные восточные халаты, на головах женщин из плотных платков намотаны какие-то конфигурации, чем-то напоминающие древние наметы. Они идут с котомками, мешками, рюкзаками и чемоданами. С детьми.
Я не знала, где они останавливались, где ночевали, на чем готовили еду… Но знаю, что они ходили по подъездам, звонили в квартиры и просили: немного продуктов, лекарств, денег.
Я все так же каждое утро шла в свой НИИ, где не платили зарплату, и не было работы. В пять вечера выходила из проходной и шла пару кварталов до пятиэтажки, в цоколе которой открыли какой-то «цех», которому требовались чистые литровые банки. И три часа я мыла и сушила эти банки, потом ехала домой, пыталась чем-то поужинать и шла убирать двор уже нашей пятиэтажки. В районе двух пополуночи ложилась спать, а в шесть звенел будильник, и я вставала, одевалась и ехала в свой НИИ. В выходные уборке двора и мытью банок я уделяла больше времени, и денег за выходные получалось немного больше.
Я видела эти толпы людей в непривычной одежде, но не обращала внимания – усталость и вечный недосып брали свое.
Днем, в одно из воскресений, в дверь моей квартиры позвонили. Открыла. На площадке стоял мужчина, в драном и грязном восточном халате, некогда синего цвета, с рюкзаком за плечами и двумя пакетами, которые поставил рядом с собой на бетонный пол. На лестнице, за спиной мужчины, стояла, опершись на перила, женщина с ребенком на руках и мальчик лет девяти стоял в самом низу лестницы.
— Подайте – сказал мужчина и очень сильно покраснел. Даже сквозь его смуглую кожу было видно, как краска заливает лицо.
— Лекарство – произнесла женщина.
Вот тут-то меня и накрыло осознанием того, что несет в себе понятие «беженцы» и что СССР больше нет. И больше нет Таджикской Советской Социалистической республики, и уютных тихих улочек нет, и базара, где продается дикое количество невиданных овощей и фруктов, чего-то сушеного и вяленого. Нет больше двора, где под навесом готовят тыквенную похлебку с овощами, апельсинами и кукурузой. Название этого варева мне никогда не выговорить. Нет приветливых, неспешных, хлебосольных людей. А есть беженцы, которым стыдно от того, что желание жить согнало их с родной земли, окунуло в нищету и покатило ветром перемен по огромной стране, которая буквально пару лет назад была и их родиной тоже, а сейчас они здесь, и они беженцы.
Я сгребла в болоньевую авоську то, что еще оставалось из продуктов, выгребла аптечку, еще что-то. Отдала. Семья стала спускаться по лестнице, я закрыла дверь и слушала затухающее эхо их шагов.
Немного позднее я собирала небольшие пакеты или сумки с чем-нибудь полезным и если появлялись беженцы, то уже не бегала по квартире, а отдавала собранное заранее.
К зиме поток беженцев иссяк.
Я вообще не люблю вспоминать девяностые, а уж тем более говорить о них. Я ненавижу вспоминать Абхазию, Чечню, московские теракты. Не терплю разговоры про украденных людей, про колхозных свиней, от голода грызущих стены свинарника, детей, с полиэтиленовыми пакетами на головах, про празднование дня десантника и закрытые в этот день рынки, про расстрелянный Верховный Совет, про старушек, продающих литровыми банками окурки…. Я ненавижу все это вспоминать, потому что все это прожито от начала и до конца. Полностью прожито, без остатка.
Это знаете: когда уходишь из гостей, то наутро начинаешь вспоминать угощения, которые не успела попробовать. Просто не влезли. И сидишь с кружкой чая и думаешь: вот сейчас бы бутербродики очень пригодились и канапешечки, да и салатик с курочкой зашел бы «на ура».
Тянет вспомнить то, что не до конца прожито и пережито. А те, кто пережил голод, войну, разруху, девяностые – полностью пережил, со всем сопутствующим, возвращаться в эти ощущения не станут. Баста.
Выключай эмоции, включай ум. Лихие девяностые – как оно было.
После службы в армии я пришёл в 1988 году и не узнал свою страну. В магазинах были пустые полки, люди занимали очереди в мебельный магазин с вечера, жгли костры и дежурили по очереди, чтобы не упустить очередь. Но это были ещё цветочки. Я до сих пор не понимаю, что происходило тогда. Кто-то говорит, что это был умышленный саботаж элиты, чтобы вызвать недовольство народа и свалить Горбачёва. Я склонен этому верить, потому что были свидетельства, что на свалках находили хорошие продукты, выброшенные туда кем-то, а заводы по производству стирального порошка или сигарет вдруг как по команде закрывались на ремонт, причём все вместе и сразу, что создавало мгновенный дефицит этих товаров. Но если была такая цель у наших элит, то целились они в Горбачёва, а попали в Советский Союз.
Люди поняли, что можно говорить всё, ведь КПСС своими руками открыла этот ящик Пандоры, начав заниматься самоистязанием и дав возможность различным «демпартиям» порочить строй и себя, как руководящую и направляющую силу. И тогда в национальных республиках, входящих в состав СССР, руководители решили, что появилась возможность выйти из подчинения центру и стать полноправными хозяевами в своих республиках. Вот тогда исподволь и начал поднимать голову сепаратизм, который эти руководители не пресекали, а умело подогревали, нагнетая недовольство центром и русскими, преподнося всё так, что именно их, несчастных, больше всего использовали и эксплуатировали в Советском Союзе, и если им перестать делиться с другими республиками и центром, тогда можно будет жить припеваючи. Особенно преуспели в этом на Украине. До сих пор ходят листовки, где показывается, как они прекрасно будут жить без москалей, которых буквально кормят и поят за свой счёт. Но вот то, что случилось дальше, было ещё хуже. Ельцин эксплуатировал, по сути, те проблемы, что возникли, критиковал партийное руководство за то, что не справляется с экономикой и требовал ускорения перестройки, что на фоне пустых прилавков находило отклик в наших сердцах. И как только появилась такая возможность, он перехватил власть у совсем сникшего Горбачёва. Что там было, опять-таки никто не знает, а Горбачёв не говорит. Был ли сговор между ним и ГКЧП, не было ли, но Ельцин воспользовался этим, чтобы добить страну и стать «царём Борисом».
Далее он решил полностью влиться в западный мир и начал создавать рыночную экономику по образу и подобию западной, под чутким руководством их инструкторов. С 1991 по 1993 год не было особых ухудшений в нашей жизни, предприятия худо-бедно работали, хотя становилось труднее, ведь терялись кооперационные связи между ними, существовавшие ранее в плановой экономике. Руководство предприятия училось работать в новых условиях.
Но тут реформаторы решили в очередной раз устроить в России грандиозный и бесчеловечный эксперимент, и переход к рыночной экономике начали осуществлять по самой жёсткой схеме с помощью «шоковой терапии» — в первую очередь отпустив на свободу цены. Ещё недавно люди не могли ничего купить в магазинах, потому что у них были деньги, но не было товаров, а тут в одно мгновение в магазинах появились товары и продукты, но по таким бешеным ценам, что у нас глаза на лоб повылезли. Если раньше, приходя в магазин, люди покупали товар в килограммах, то после либерализации цен, мы начали брать всего понемногу и только самое необходимое из продуктов.
Но кроме того — в стране был отменён госзаказ, расходы на армию резко упали и многие предприятия начали умирать. Я работал дежурным электромонтёром на суконной фабрике, которая выпускала полушерстяные ткани и являлась филиалом Ивановского камвольного комбината, который в свою очередь выпускал отличные ткани из шерсти. Из этих тканей шили и костюмы для граждан, и форменную одежду для военных и милиционеров. Но вот тут-то из-за повышения цен и почти полного прекращения госзакупок произошло резкое снижение продаж, потому что людям не стало хватать денег даже на продукты, чего уж там было говорить о промышленных товарах, и, в частности, наших дорогих шерстяных тканях для костюмов. Встал вопрос выживания, люди старались не умереть от голода, и спасали нас в те годы только садовые участки, где практически поголовно мы выращивали картофель, огурцы, лук, морковь и другие овощи, которые и ели потом зимой, изредка позволяя купить мясо или рыбу по свободным рыночным ценам. А мой лучший друг, помимо работы, даже выращивал в своём частном доме свинок.
Большинство предприятий, выпав из плановой экономики, барахтались в рыночной воде, как утопающие – беспорядочно и в панике, хватаясь за любую попавшую под руку соломинку: возможность сбыть куда-то свои товары. У нас на фабрике в соответствии с рыночными законами произошло акционирование — было решено, что акции поделят между рабочими пропорционально в зависимости от стажа работы. В первое время была какая-то надежда, что заработают законы рынка и мы, став акционерами, получим какие-то мифические дивиденды, ведь в фильмах Голливуда всегда так и было: купил человек акции и разбогател. Но время шло, ситуация всё ухудшалась, руководство фабрики начало ездить по различным предприятиям в соседних регионах и искать, кому можно сбыть наш товар и где можно закупить сырьё. Денег ни у кого не было, потому что суверенную эмиссию нам сразу же запретили, а золотовалютных запасов у рыночной России как-то не оказалось, экономика страны была обескровлена, и зарплаты платить было попросту нечем. Точно такая же ситуация была и на других предприятиях, тогда было решено обменивать товары – наладить бартер и выдавать рабочим зарплату товарами, полученными с других предприятий. У нас для этого выделили большое помещение, и после получения расчётного листка мы шли туда и ходили по рядам как на рынке. Там была развешана различная одежда, лежала обувь, посуда, рыбные консервы, сахарный песок, мука, макаронные изделия, тушёнка, самые дешёвые сигареты «Прима» и «Тройка», предметы бытовой химии, личной гигиены и прочие промышленные товары.
Мы старались набрать товара, иногда даже не слишком нужного, но «про запас», чтобы хоть таким образом выбрать причитающуюся зарплату. А взамен мы, естественно, поставляли свою продукцию на другие предприятия, в том числе и поставщикам красок и сырья. Но иногда у нас наступал настоящий праздник! Угадайте, что это было?
Это была не покупка айфона – нет, и не поездка в Турцию, просто нам удавалось получить часть зарплаты деньгами. Такой праздник случался, если руководству удавалось продать полученные по бартеру товары в фабричном магазине или получить с покупателей нашей ткани денежную сумму. К тому времени у меня было двое детей и неработающая жена, и чтобы как-то прокормить семью я, к тому времени учившийся заочно в энергоуниверситете, научился ремонтировать телевизоры и стал после работы ходить по домам и зарабатывать наличные деньги, потому что некоторые люди приспособились к рынку, став зарабатывать деньги покупая товары в Польше и Турции, и продавая их в России, а кто-то продолжал работать в госсекторе и также получал тогда пусть и небольшие, но живые деньги. Это позволяло и мне жить довольно сносно. По крайней мере благодаря участку, работе и подработке ремонтом телевизоров мы не голодали, да и жена у меня могла сама сшить детям и рубашки, и брюки.
В общем, каждый тогда крутился и выживал как мог. Справедливо было опять-таки сравнение с человеком, не умеющим плавать, но которого столкнули в воду. Кто-то сразу же научился плавать и выплыл, а кто-то утонул. Смертность тогда резко пошла в гору, а рождаемость упала до минимума. Я помню, что встретить на улице беременную женщину – было чем-то из ряда вон выходящим. Следствием этого стало закрытие не то, что нескольких, а подавляющего большинства детских садов и городских яслей просто потому, что в них не стало необходимости. Детей становилось всё меньше и меньше. Детские сады сдавали под швейные цеха в аренду «новым русским» предпринимателям. Один из садов был отдан под станцию скорой помощи, в которой машины скорой помощи были настолько дряхлыми и ржавыми, что в некоторых сквозь дырявый пол было видно бегущее полотно дороги. И это не фигура речи и не шутка юмора – а реальность, с которой я столкнулся, когда моего сына везли на такой машине.
Апофеозом девяностых для меня стал 1998 год, когда я, работая инженером-программистом уже не на фабрике, столкнулся со всё возрастающей задержкой зарплат. Зарплату давали очень мелкими частями во всех бюджетных организациях, с постоянным наращиванием долга, и к 1998 году этот долг у меня составлял уже восемь зарплат, то есть восемь месяцев. А у некоторых бюджетников долг по зарплате превышал иногда и год. Кроме того, происходили и задержки по выплате пенсий и социальных пособий на детей. Как выяснилось — деньги всё-таки бюджетникам и пенсионерам поступали, только вот не доходили. Банки и чиновники на различных уровнях, пользуясь безнаказанностью, прокручивали эти деньги несколько месяцев с целью получения банковских процентов, и только потом выдавали зарплаты. А как только случился дефолт, и цены снова резко выросли, то произошло очередное ограбление людей, ведь долг по зарплате им никто так и не проиндексировал.
Только с приходом правительства Примакова, а затем и сменившего его на посту премьер-министра Путина это издевательство и, можно сказать, геноцид населения был прекращён. Буквально сразу же начали платить зарплаты и пенсии вовремя, потому и вздохнули мы с огромным облегчением, когда Ельцин сказал мою любимую с тех пор фразу: «Я устал, я ухожу».
Энфер. О «святом времени» без цензуры. Вспышки.
Девяностые у каждого свои. Так же, как и война была у каждого своя.
Из сытого 2021 года они уже видятся вспышками – без времени и пространства, без связей и сюжета, потому как разнежившаяся психика отвергает всё страшное, всё лишнее, и этому страшному остаётся врываться вспышками по ночам, обрушиваться при взгляде на недокуренную сигариллу – а помнишь, как дети собирали бычки, помнишь? — от знакомого вида, звука или вкуса – так, из ностальгии купив «юпи» и разведя из него лимонад, потом идёшь за виски и напиваешься, чтобы вытравить этот вкус, эту память.
Я не буду писать, как оно было, потому что мои коллеги уже написали достаточно, и это было общее и для всех. Нас различают воспоминания. Я не люблю говорить о себе. Я никогда не говорю ничего конкретного. Так вышло и теперь. Простите.
Моя мать росла на Русском острове. Не так уж много времени тогда прошло с тех пор, как Русский был концлагерем для русских. Концлагерем, организованным американцами и японцами для непокорного населения во времена интервенции. Было время, я ездила в ныне уже закрытый для посещений форт и трогала камни, на которых когда-то умирали люди. Мало кто знает, это уже забылось, стёрлось, вытравилось – но Владивосток – это город-крепость.
Вспышка. Серые толпы на причалах. Это пришвартовались американцы. Загорелые, белозубые, яркие, не из этого покоцанного голодного серого мира – они очень по-американски скалятся и фотографируются с русскими, как когда-то бравые покорители Африки фотографировались со своей добычей. Они чувствуют себя выше нас, только-только причастившихся к демократии, и мы это чувствуем, и нет никого, кто бы посмел плюнуть в эти холёные рожи – в полубогов не плюют.
В архивах пылятся снимки запытанных американцами русских партизан. Они смотрят с едва живых фотографий – изувеченные, вздёрнутые, американцы содрали с них человеческий облик вместе с губами, глазами, носами, грудями, руками – но так и не смогли покорить своей воле.
Многие русские счастливы, что могут сфотографироваться с существом не из этого мира.
Немногие помнят, что такие существа выползают из ада.
Вспышка. Это очередь, уже неизвестно зачем и неизвестно куда, но люди получают здесь документы, и даже это не имеет значения – за окнами стылая владивостокская осень, и в помещении пригрелся инвалид – кто-то затащил его сюда из жалости и бросил, он лежит в тряпье и изредка его плечи подёргиваются от всхлипов. У него нет ног. Но у него была Чечня, а теперь нет ног, и нет дома, и даже костыли у него кто-то украл, поэтому он не может больше передвигаться. Никто на него не смотрит – лишь изредка, украдкой, со стыдом, и с огромным чувством облегчения, что это не он сам лежит там, в этом тряпье. Люди переминаются с ноги на ногу, потеют и пахнут, отводят случайные взгляды.
Моя мать единственная не выдерживает. Она подходит к нему, садится рядом, о чём-то недолго расспрашивает. Потом мы с ней носимся по городу под мерзкой колючей моросью, что-то ищем, с кем-то разговариваем, и через несколько часов вволакиваем в этот душный, пропахший потом бюрократический адок костыли. Кладём рядом. Кажется, чем-то кормим инвалида. Он плачет. Отказывается от костылей. Люди смотрят жадно, им не хочется смотреть, потому что это не они притащили эти костыли, но они смотрят, и нам уже плевать на эти взгляды. У нас теперь нет денег, но у безногого есть костыли, и у него есть Чечня… а у нас по-прежнему нет документов, и к чертям их, потому что без документов можно прожить, а без чего-то, что рыдает внутри рядом с ним, безногим – нельзя.
Вспышка. Это душное владивостокское лето с этой проклятой влажностью под сто процентов, вокруг гаражи и заросли по сей день неизвестных мне цветов – ярких, розовых, пахнущих, как малиновый сироп, и этот запах смешивается с запахом разложения – я нашла свою кошку. Непонятно зачем, но мы её взяли, капризную, ангорской породы, белоснежную, как крылья ангелов, и порой отдавали ей больше, чем ели сами – потому что человек в ответе за тех, кого приручил, потому что мы выживем, но эту капризную стервозную пушинку надо кормить, и хоть сам умри, но не дай зависящему от тебя существу голодать.
Её звали Снежка, и она в благодарность царапала в кровь, в мясо руки, и я злилась на неё, но теперь она лежит среди цветов за гаражами, и её можно опознать только по белой морде и грязному уже хвосту – ничего другого не осталось, её выловили таджики, живущие неподалёку, и выпотрошили, и съели, и выкинули останки в эти проклятые пахнущие цветы. Все знали, что они промышляли подобным, но никто не понимал – почему, потому что это русские голодали, но не эти приехавшие на незаконные стройки бандитов-олигархов мигранты, им хватало всего, и нам тогда казалось, что это они так мстят нам за что-то – поедая нашу страну, наши деньги, даже наших домашних животных, хотя вокруг было много бездомных – но домашних выловить проще, они ведь ручные, они ведь сами идут к человеку. Никто из русских не понимал, как можно убить того, кто доверяет тебе, и потом сожрать его, хоть и не так давно это проделали со всей страной.
Тошнит. Сладкий запах смешивается с запахом разложения. Спустя многие годы, когда мы взяли новую кошку – беспородную, с улицы, спасая эту безродную голодающую, я вспоминаю тот запах, обнимаю мурчащее тело и почему-то кричу.
Вспышка. Мы ненавидели всех этих таджиков, узбеков, прочих мигрантов, промышлявших на незаконных стройках – они были богачами вокруг голодавших русских, и чёрт бы с ним, потому что чужих денег нельзя считать, даже если нет своих. Вся братскость народов слетела оглушительно, в один миг, никто не заметил, как это произошло, но вдруг это стало фактом. Мы ненавидели их и называли чурками, потому что когда наступал вечер, когда акация оглушительно пахла в округе, они возвращались со стройки и ходили по округе, и снимали русских – обязательно русских – женщин. Всегда одну. На всю толпу. На всю ночь. В округе было много молодых девчонок с детьми, которые пахали на двух, трёх работах, девчонок с погибшими или ушедшими мужьями, и даже этих двух-трёх работ не хватало, потому что не платили, и их дети плакали от голода. И эти девчонки порой ломались и уходили на ночь к этим чуркам, потому что невозможно даже представить, на что только не пойдёт человек, когда у него плачут голодные дети.
Мы ненавидели всех этих мигрантов, и днём порой пытались забить их камнями, а они спускали на нас собак. По ночам они пускали по кругу русских голодных девушек. Это вся дружба народов, что осталась после СССР.
Вспышка. Летом проще выжить. Летом можно пойти и нарвать клевера, крапивы, по пути срывая заячью капусту с деревьев. Если хорошо выварить клевер и подсолить его, он чем-то напоминает мясо. Это неплохое дополнение к килограмму перловки, который нужно растянуть на неделю.
Мать, прежде стильная и модная, когда-то – в прошлой уже жизни — одевавшаяся с иголочки (кто говорит, что в СССР не было моды и стиля? безбожное враньё!), иногда заходит во все эти внезапно наводнившие город магазины одежды – просто чтобы посмотреть, потому что купить уже нельзя. Молоденькие продавщицы-хозяйки магазинов, жёны новых русских, хихикают, общаются, завистливо окидывают взглядом мать и спрашивают, какой диеты она придерживается, чтобы так хорошо выглядеть, чтобы вот так – каждая косточка напоказ.
Мать криво улыбается, окидывает их взглядом из-под тяжёлых век и отвечает, что у неё особая диета.
Девчонки понимающе ахают и продолжают уплетать шу. Их мужья новые русские. Они могут себе позволить шу.
Вспышка. Это город-крепость. Это город-герой. Исторический центр обшарпан, старинные здания заляпаны уродливой крикливой рекламой всех расцветок, изуродованы аляповатыми вывесками, они, помнящие царей, вынуждены загибаться под дурновкусием коммерсантов.
За гаражами нашли очередного пацана, словившего передоз. В школе неподалёку отравились насмерть палёной водкой сразу три пятиклассника. Потом погибло ещё три девчонки из шестого. Район это не обсуждает. Обсуждать нечего. Это жизнь. Это нормально. Главное – следить, чтобы не наступить в подъезде на использованную иглу. Главное – чтобы не попасться своре бродячих собак, заполонивших округу.
Возвращаясь из магазина, натыкаюсь взглядом на плачущую девчонку у грязного обшарпанного здания – это район гостинок, тут всё такое. Подхожу. Спрашиваю. Её избила мать. Она съела йогурт, который предназначался для её младшей сестры. Нет ли у меня чуть-чуть… купить новый йогурт взамен… чуть-чуть… она так боится возвращаться домой…
Отказываю. Иду домой. Эта девчонка — наркоманка. Приём с йогуртом – её любимый приём. После она вынесет очередную ценную вещь из дома, за что её вновь изобьёт мать. Но кто-то порой ведётся.
Она плачет вслед.
Вспышка. Вчера мать продала на стихийном рыночке – с расстеленного на асфальте пледа – свою любимую хрустальную пепельницу. Она привезла её когда-то из очередного рейса, то ли из США, то ли из Японии, то ли… это уже стирается, в памяти остаются вулканы Камчатки, пронзительно-тихие необитаемые бухты. Её зовёт в море, но в море уже не выйти, потому что…
Потому что. В Турнифе за полгода застрелили восьмого директора.
Завтра – тащить в местную библиотеку пять мешков с книгами. Нет ни сил, ни денег таскать за собой по квартирам всю ту гигантскую библиотеку. Раздали уже десять мешков, завтра пять, но останется ещё больше двадцати. Вечером сижу возле них, перебираю книги и оплакиваю их, будто бы они дети, которых надо отдать в детдом. Они станут бездомными. Мы уже бездомны. Но мы с матерью рады – мы выжили после налёта бандитов. Когда жив – как-то, знаете, всё возможно. Они тогда даже разрешили забрать мебель, книги… это всё равно потом пропало за годы скитания, и мы уже научились не цепляться за вещи. Смеёмся иногда. Какими наивными были.
Вспышка, вспышка, вспышка, вспышка. Можно писать без конца. Я согласна с Васией только частично – к этому не хочешь возвращаться, это не хочешь вспоминать ни за какие деньги. Можно бежать от этих воспоминаний, бежать долго и без конца, и порой думаешь, как всё хорошо теперь.
Но всё же оно здесь, оно в нас. Оно поджидает удобного момента. Оно может напрыгнуть и сожрать весь свет внутри – с недокуренной сигариллы, со случайной новости, вернувшегося ночью кошмара, знакомого запаха и знакомого вкуса, вкуса «юпи» – вкуса новообретённой демократии, с одного письма украинскому другу.
Есть вещи, с которыми можно только жить.
Честно говоря, у меня иногда это получается не очень хорошо. Потому что не все умеют хорошо выживать. Хорошо приспосабливаться. Кто-то просто ломается.
Поэтому я пишу здесь, на этом сайте, поэтому я делаю то, что делаю, и выступаю за то, что выступаю.
Есть вещи, с которыми можно только жить. Вещи, возвращение которых в стократ страшнее памяти о них.
Свежие комментарии