На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Свежие комментарии

  • Evgenija Palette
    Они не дебилы. Они решили захватить все это в короткие сроки. И пользоваться всем бесплатно. Да не тут-то было...Нефтепродукты из ...
  • Валерий Ворожищев
    В течение длительного времени человечество будоражит мысль о Всевышнем, откуда он, реальный ли он и несет ли он ответ...Религия – самый н...

Раненые

Природе плевать на человеческие беды и проблемы, природа это высший разум, он радуется своим радостям и грустит своей грустью. Мы, люди, рассказывая о чем-либо в книгах, в кино, в театральных постановках, пытаемся свои чувства перенести на природу или в своих представлениях передать так, как будто и природе не все равно что творится с нами. Трагедии у нас происходят в плохую погоду, и небо у нас плачет дождем, радость обязательно случается в солнечные дни. Так нам хотелось бы, так для нас понятней, так мы ощущаем себя высшими существами, созданными природой или Господом. Так мы льстим себе что природа радуется и грустит с нами, наблюдает за нами, сопереживает нам, чувствует нашу боль и нашу радость.

С чего бы? Ведь мы не чувствуем боли природы. Мы не скорбим над гибелью растоптанного муравья или ящерицы. А для природы равны все и она радуется чему-то своему и грустит о чем-то своем, может быть по тому же растоптанному нами муравью. У высших сил много дел, зачастую наши не самые важные.

Кто-то наверху наверное нахмурился, увидев испятнанный разрывами, кристально белый, искрящийся на солнце снег. Черными, неопрятными кляксами на белом поле зияли воронки. Глубокое голубое небо мазала черная копоть от горящих деревенских домов и сараев вместо тихого серого дыма топящихся утром печей, наполняющего чистый морозный воздух запахом хлеба, мира и жизни, в воздух плыл запах пороха, крови и смерти. Кто-то наверху нахмурился, как художник у испорченного холста, в гневе махнул рукой, смахивая краски и, хлопнув дверью, вышел из комнаты с установленным мольбертом в углу.

Небо заволокли серые тучи, солнце скрылось, и повалил крупный снег. Черный дым на сером фоне был уже не таким страшным. Кляксы воронок начали стираться и исчезать. Еще быстрее укрытые снегом смазались черные бугорки человеческих тел, как брызги от черных капель воронок обрамлявшие их края. Скрюченные, сломанные пополам, разорванные прямыми попаданиями на куски они исчезали под снегом, растворяясь в вечности. Одни -пусть безвестные, но герои, другие - пусть известные, но палачи.

Чертя полозьями по свежему рыхлому снегу две параллельные линии, по лесу ехали сани. Эти сани были как сгусток человеческой боли и страдания, индикатор ужаса, мерилом того что может вынести человек. На изгвазданном кровью и кишками сене везли раненных в бою за деревню. Серые бескровные лица в бисере лихорадочного пота. Враз провалившиеся, горящие смертным блеском, закрытые поволокой бреда глаза. Окровавленные, наспех перемотанные несвежими уже бинтами обрубки рук и ног. Футуристические конструкции самодельных лангет, развороченные осколками и пулями лица. Серая, нездорово желтая кожа с грязными подпалинами. Стоны, бредовые проклятья и матерная ругань как осязаемый шлейф висела над санями. Капли крови, просачиваясь через сухую траву подстилки, пятнали кристально-белый снег, как бы соединяя две колеи, полосы жизни и смерти. Боль за несколько мгновений превратила молодых, крепких парней и мужиков в умирающих стариков.

Возница - пожилой красноармеец из санитарной роты, нахлобучив ушанку, отгородившись от чужих страданий подвязанными тесемкой ушами шапки, подгонял уставшую, делавшую пятый рейс лошаденку. Его большое мужицкое сердце не смогло бы вместить всей увиденной им за долгие месяцы войны боли. Выскочив на опушку леса, сани подрулили к санитарным палаткам. Здесь, прислонившись к холодным стволам берез тихо курили в кулак те, кому повезло. Те, кто вынес первые минуты и часы боли, те, кому залатали, зашили, порванные чужим железом тела. Здесь метались в бреду те, кто не оправился от боли, ожидая отправки в тыл. Молоденькие санитарки и пожилые санитары в некогда белых, одетых прямо поверх ватников халатах принялись разгружать сани. Вышедший из палатки врач в залитом, именно залитом брызгами крови халате, с окровавленными как у мясника, поднятыми к верху руками в высоких хирургических перчатках, бегло смотрел на серых с красным людей в санях и руководил. «На стол. В очередь. На перевязку и в тыл. Отошел. Доходит.» Как приемщик смерти или проводник жизни. А за тонкими, брезентовыми стенами палатки, напряжение боли вырастало в разы. Оно неслось матерным ором, рождаясь под скальпелем хирурга, оно визжало скрежетом хирургической пилы в опилках костей, смываемых кровью разрубленных вен. Выло сгрызаемой вставленной в зубы палкой. Плевалось кровью простреленных легких и сипело из разорванной пулей гортани.

Смерть металась над палатками черной молнией, заходясь в экстазе этой какофонии боли, она верещала от наслаждения пинками черного блестящего сапога, гоня от палаток скромно потупящуюся жизнь. Здесь было ее место силы. Боль затихала на краю лагеря санроты. Здесь три не призывного возраста пожилых солдата укладывали в мерзлую яму тех, кто уже затих навсегда.

Белые как снег, спокойные лица, с чуть заострившимися чертами. Стеклянные, видящие теперь только даль глаза. И смерть, приняв на мгновение человеческий облик, в серой шинели скорбно опустив голову, тихо стояла, опустив в яму глаза. Без сожаления она проводила глазами сани, увозящие в тыл «счастливчиков». Что ей жалеть ведь войне еще длиться долгих три года, и они еще обязательно встретятся. А те, кому повезло, молча смотрели, как среди тел умерших укладывают их оторванные, отпиленные руки и ноги. Те руки и ноги, которые из этой ямы еще долго, до конца жизни будут ныть и болеть. Выкручивать до зубовного скрежета, несуществующие суставы. Те руки, которых будет не хватать в тяжком деревенском хозяйстве. Пальцы, которые с обидой до слез не сжать в крепкий кулак, чтобы врезать в лоснящуюся морду обнаглевшему, зажравшемуся в тылу наглецу. «Где воевал? Вторая Ударная? Власовец что ли?» И будут пьяные слезы, размазываемые по морщинам лица искалеченной рукой, по тем кого за долгие годы войны скосила смерть. По тем лучшим, кто не дал бы в обиду, не прошел бы мимо, прикрывшись козырьком надвинутой на глаза кепки, по ним, чьи глаза прикрыла смерть.

А смерть улетит дальше, оставив на краю леса заплывать илом из разливающегося по весне ручья, три ямы. Три ямы, наполненных перенесенной человеческой болью. Три ямы вычеркнутых из человеческой жизни и почти уже из человеческой памяти погибших, споривших с самой смертью ради жизни других.

Смерть ждет своего часа, она как наркоман помнит испытанную в крови и боли войны эйфорию, она ждет, убаюкивая Память, заставляя нас проходить мимо, надвинув кепку на глаза. И когда Память уснет, мир захлебнется в Боли.

Автор:

Ссылка на первоисточник

Картина дня

наверх